иудеям, разбогатевшим так же, как и он […] придут, ибо он оказался столь тактичным и сообразительным, что позвал их к себе, сыну Израиля, полюбоваться картиной, написанной на сюжет из Евангелия» (с. 433–434).
«Стены огромного вестибюля были обтянуты гобеленами, на которых были изображены похождения Марса и Венеры. Вправо и влево уходили крылья монументальной лестницы […] Перила из кованого железа являли собой настоящее чудо; старая, потемневшая их позолота тускло отсвечивала на красном мраморе ступеней» (с. 436).
Еврей-выскочка Вальтер, с его предположительным крещением, женой-католичкой, аристократическим дворцом и демонстративно христианизированным меценатством, и Дюруа, вступающий в адюльтер с его женой, а затем в брак с его дочкой, образуют мощный аналог – если не непосредственный подтекст и источник – ситуации в “Мопассане”, где молодой провинциал-рассказчик тоже проникает в дом разбогатевших на войне евреев с ассимиляционными, аристократическими и эстетическими претензиями.
«Присяжный поверенный Бендерский, владелец издательства “Альциона”, задумал выпустить в свет новое издание Мопассана. За перевод взялась жена […] Из барской затеи ничего не вышло […] Банкиры без роду и племени, выкресты, разжившиеся на поставках, настроили в Петербурге […] множество пошлых, фальшиво величавых этих замков […] Она ввела меня в гостиную, отделанную в древнеславянском стиле. На стенах висели синие картины Рериха […] По углам – на поставцах – расставлены были иконы древнего письма».
Параллель между Бендерским и Вальтером подкрепляется также общим мотивом нездорового в своей преувеличенности успеха.
«Я познакомился с мужем Раисы – желтолицым евреем с голой головой и плоским сильным телом, косо устремившимся к полету. Ходили слухи о его близости к Распутину. Барыши, получаемые им на военных поставках, придали ему вид одержимого. Глаза его блуждали, ткань действительности порвалась для него. Раиса смущалась, знакомя новых людей со своим мужем».
Отметим (помимо постыдности союза с Бендерским, ср. выше о Вальтерах) образ силы, переходящей в болезненную одержимость, на который работают и распутинские ассоциации. Они включают не только очевидные элементы “власти” и “исступленного православия”, но и идею “гибельности” («ткань действительности порвалась»), связанную с “нарушением морали” (ср. перекличку имени Распутина с дважды проходящими упоминаниями о «распутстве», окаменевшем в глазах горничной).
В “Милом друге” аналогичный, с элементами раннего декадентства, мотив есть в изображении оранжереи нового особняка Вальтеров, где, в виду картины с Христом, разворачиваются важнейшие события.
«[Там] стоял парной запах влажной земли, веяло душным ароматом растений. В их