богемную бедность «я» – прием, который обнаруживается при сопоставлении со свидетельствами о материальном положении писателя в соответствующие годы[18] и пародийно обнажен в «Справке»/«Гонораре» в виде бьющей на жалость истории «я» как мальчика-проститутки.
Таким образом очерчивается комплекс вопросов, которые будут интересовать нас при анализе трех рассказов: о бабелевском обращении с заданными традицией гипограммами; о роли, отводимой при этом национальным и мировым интертекстам; о соотношении литературной подоплеки рассказов с их житейской фабулой и вымышленного «я» – с авторским мифом Бабеля. Держа в уме репертуар мотивов, представленных в трех рассказах, мы и будем вчитываться в тексты предшественников Бабеля и его собственные, с тем чтобы выявить наличные парадигмы и идентифицировать стратегию и тактику его обращения с ними.
Из произведений и писем Бабеля и работ о нем складывается довольно устойчивая картина его литературных ориентиров. Помимо уже названных Толстого, Достоевского, Гаршина, Чехова, Куприна, Горького, Сервантеса и Мопассана, к ним относятся Гоголь, Тургенев (особенно «Первая любовь»), Розанов, Семен Юшкевич, Флобер, Уолтер Патер, биографии Цезаря Борджиа и Леонардо да Винчи и многое другое[19]. Самая общая интертекстуальная программа Бабеля была четко сформулирована им самим на заре его литературной деятельности. В очерке «Одесса» (1916) он поставил задачу обновления русской литературы, в которой
«еще не было настоящего радостного, ясного описания солнца»; «Тургенев воспел росистое утро, покой ночи», «у Гоголя […] Петербург победил Полтавщину», «у Достоевского […] серые дороги и покров тумана придушили людей, придушивши […] исковеркали, породили чад страстей». «Становится душно», «надо освежить кровь».
«Первым человеком, заговорившим в русской книге о солнце […], был Горький. Но… это еще не совсем настоящее […] он не певец солнца, а глашатай истины […] Он любит солнце потому, что на Руси гнило […] Горький знает […] почему его следует любить. В сознательности этой и заключается причина того, что Горький – […лишь] предтеча».
«А вот Мопассан, может быть, ничего не знает, а может быть – все знает; громыхает по сожженной зноем дороге дилижанс, сидят в нем […] толстый и лукавый парень Полит и здоровая крестьянская топорная девка. Что они там делают и почему делают – это уж их дело. Небу жарко, земле жарко» [10, т. 1, с. 64–65].
Мысль о недостаточности чисто идейного прославления плоти, уступающего в своей непосредственности западным, в частности французским, образцам, возможно, не была у Бабеля оригинальной. Так, Корней Чуковский, в своей рецензии на арцыбашевского «Санина», между прочим, писал:
«У героинь этого романа очень пышные