Однако в полном соответствии с известной блумовской формулой отношение Бабеля к Толстому не укладывалось в рамки иконописной благоговейности. Элементы снижения заметны даже там, где несомненна установка на уподобление и подражание, например, в упоре на малый вес классика и его маленькую ногу: Бабель и сам «был невысок» [24, с. 7], даже «низкоросл» [24, с. 185]. Есть и более прямые свидетельства спора с Толстым и отталкивания от него, например, запомнившееся Паустовскому утверждение Бабеля, «что Герцен писал лучше, чем Лев Толстой» [24, с. 23]. Особенно знаменательна в этом отношении беседа «О творческом пути писателя» с участниками вечера в Союзе писателей (28 сентября 1937 г. [10, т. 2, с. 399–402]).
Многократно повторив свою мысль о Толстом, «самом удивительном из всех писателей, когда-либо существовавших», о том, что им «пишет мир», и о его отказе от «трюкачества», Бабель прямо признается в амбивалентности своих чувств.
«[Я…] опять прочитал «Хаджи-Мурата» и расстроился совершенно невыразимо. Я думаю, что для того, чтобы писать типическое таким потоком, как Лев Толстой, ни сил, ни данных, ни интереса у меня нет. Мне интересно его читать, но мне неинтересно писать по его методу […] И поэтому, оставаясь поклонником Толстого, я […] иду противоположным путем…»
Бабель тщательно очерчивает поле, на котором он берется бросить Толстому вызов.
«В письме Гёте к Эккерману я прочитал определение новеллы – […] того жанра, в котором я себя чувствую более удобно […] Это есть рассказ о необыкновенном происшествии […У] Льва Николаевича Толстого хватало темперамента на то, чтобы описать все двадцать четыре часа в сутках, причем он помнил все, что с ним произошло, а у меня, очевидно, хватает темперамента только на то, чтобы описать самые интересные пять минут, которые я испытал. Отсюда и появился этот жанр новеллы».
«[Е]сли бы я хотел отравить себе жизнь и думать о том, кто пишет лучше – […] Толстой или я […] я бы, кроме ненависти и злобы, иного чувства к нему не испытал».
Сосредотачиваясь далее на жанре новеллы, Бабель как бы забывает сказанное только что, с реверансами в сторону Толстого, о неважности «технического умения».
«[О] технике рассказа хорошо бы поговорить, потому что этот жанр у нас не очень в чести. Надо сказать, что и раньше этот жанр у нас никогда в особенном расцвете не был, здесь французы [!] шли впереди нас. Собственно, настоящий новеллист у нас – Чехов. У Горького большинство рассказов – это сокращенные романы. У Толстого – тоже сокращенные романы, кроме «После бала». Это настоящий рассказ».
Что же так привлекало Бабеля в «После бала»?
2. Одежда, нагота и истина
Выбор этого толстовского текста красноречив во многих отношениях. Все структурное