Исаак Эммануилович Бабель
(1894—1940)
Главная » Воспоминания о Бабеле » Воспоминания о Бабеле, страница98

Воспоминания о Бабеле, страница98

которые    в  картинах  ищут  преимущественно содержания, мало обращая внимания на поэзию цвета, формы и фактуры.

        Он глубоко верил, что искусство, лишенное чувства современности, чуждое новым выразительным средствам, — нежизнеспособно. И часто высказывал мысль, заимствованную  у    итальянских  футуристов:  «Музей  —  это    великолепное кладбище».

        Он не  искал,  как Зозуля, встречи лицом к  лицу  с живописью,  но если случалось с нею встретиться, старался понять ее и,  если возможно,  искренне полюбить.

        Его самолюбивая и гордая эстетика  была совершенно чужда натурализму. О художниках,  пишущих  «а  la цветное  фото», он  говорил  как  о  дельцах  и коммерсантах.  Он верил  и доказывал нам,  что быстро развивающаяся  цветная фотография с успехом  заменит их бездушное творчество и  очистит живопись от пошлости    и  убожества.  Какую  школу  он  больше  всего  любил?    Пожалуй, импрессионистскую. Со всеми ее ответвлениями.

        Были  ли  у Бабеля  любимые  художники?  Были.  Ван  Гог, Тулуз-Лотрек, Пикассо.  Он  интересовался  творчеством  Шагала,  замечательного  фантаста, беспримерного  выдумщика.  Расспрашивал  о его методах  работы.  Вдохновенно говорил  об офортах Гойи, где, как  известно, политическое содержание играет доминирующую роль.

        Он высмеивал кубистские экзерсисы Пикассо, Брака. Глупые и пустые опусы сюрреалистов. Хорошо отзывался о французских скульпторах Бурделе и Майоле. У него был отчетливо выраженный свой вкус. И он оберегал и защищал его.

        Шестидесятилетие Максима  Горького  отметили  во всем мире.  Чествовали Горького  и  в  Париже.  Были  организованы  доклады  и  устроены  небольшие выставки, посвященные творчеству великого писателя.

        На  одном  из  вечеров выступил Бабель. Вспоминаю,  с  каким искрящимся юмором    провел    он  свое    выступление,    рассказывая,  как  столичные    и провинциальные  редакторы  некогда «обрабатывали» литературные труды Алексея Максимовича. Публика бешено аплодировала. Выступление  свое Бабель  закончил воспоминанием  о том, как Алексей  Максимович благословил его на  тяжелую  и неблагодарную работу литератора и как однажды он сидел у Алексея Максимовича и вел с ним взволнованную беседу о советской литературе, а Горький все время отвлекался от разговора и что-то записывал.

        Прощаясь, Бабель спросил  его: —  Что это вы, Алексей Максимович,  все время писали?

        — Это я «Клима Самгина» кончаю, — ответил тот.

        Узнав, что бывший  редактор  газеты  «Одесская почта»  Финкель  торгует старой мебелью на «блошином рынке»,  Бабель  пожелал с  ним встретиться.  Мы съездили с Исааком Эммануиловичем на рынок,  и я  познакомил его с Финкелем. Встреча носила сердечный и торжественный характер.

        —  Вы месье  Финкель? —  спросил Бабель, крепко пожимая руку  бывшему редактору.

        — Да, я Финкель.

        — Редактор знаменитой «Одесской почты»?

        — Да, редактор знаменитой «Одесской почты»… А вы, кажется,  писатель Бабель, автор знаменитых одесских рассказов?

        Не желая  мешать  их столь  драматическому  разговору, я ушел  в  глубь рынка, в ряды,  где продаются старые холсты и  антикварные  рамы. Вернувшись через  полчаса,  я нашел  Бабеля и Финкеля  сидящими  в старинных  малиновых креслах «времен Наполеона». Лица  их  сияли, и выглядело  это так, будто они выпили  бутылку выдержанного бессарабского вина. В  метро Бабель  с  грустью сказал мне:

        — Жалко его. Разжирел, поседел и опустился. Я его спросил, куда делись его ценные подношения.  «Все  сожрали, когда жили в Вене, —  ответил он. — Они нас спасли».

        И снова Париж.

        Возвращаясь  поздно  ночью из кафе,  мы,  «чтобы  на  Монпарнасе  пахло Одессой»,  как  говорил  Бабель,  распевали