предела принцип «двойничества», позволяет герою присвоить и «жертвенную» роль «проститутки».
Этот перенос «страданий и жалости» с проститутки на героя сопровождается еще одной характерной зеркальной операцией[12]. По ходу своих назиданий Лизе герой «Записок» рассуждает об «обкрадывании» девиц сутенерами. Но перенимая у проститутки целый ряд ее черт и ролей – слезы, боль, историю страданий, испорченность («я тебя хуже») – он сам «обкрадывает» ее. Воровство это происходит, разумеется, не в материальном плане (всегда менее важном у Достоевского), а в символическом – экзистенциальном и, главное, дискурсивном. Подпольный человек присваивает определяющую черту образа проститутки в рамках данного жанра – рассказ о ее «одиссее»[13]. Бабель заостряет и этот эффект, многообразно педалируя тему «воровства» (о ней подробно см. в гл. 8).
В «Записках из подполья» экспроприация героем роли инфантильной жертвы не проходит для него безнаказанно: в ответ героиня берет на себя роль избавительницы – носительницы любви и по-взрослому ответственного поведения. Бабель, напротив, попустительствует артистической игре героя и дает ему пожать ее плоды. Ряд сходных, но по-разному разработанных деталей красноречиво демонстрирует этот поворот темы. В «Мокром снеге»
герою приходится унизиться перед слугой, чтобы угостить Лизу чаем, который он затем «злобно» и безуспешно навязывает ей. Далее, в приступе садистской откровенности, он признается в равнодушии ко всему на свете: «свету ли провалиться или вот мне чаю не пить? Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне чай всегда пить» (с. 174). В финале герой остается наедине с собой, своим чаем и деньгами, но без Лизы и размышляет о неспособности быть «человек[ом] с настоящим […] телом и кровью» (с. 179).
«Справка», напротив, кончается тем, что
счастливые любовники «пили чай на майдане, на базаре старого города. Мирный турок налил нам из завернутого в полотенца самовара чай, багровый, как кирпич, дымящийся, как только что пролитая кровь […] Когда испарина бисером обложила меня, – я поставил стакан донышком вверх и придвинул к Вере две пятирублевки […] Она отодвинула деньги […, и м]ы уговорились встретиться вечером».
И питье чая[14], и возвращение денег проституткой работают у Достоевского и Бабеля прямо противоположным образом: у первого – на разъединение, у второго – на соединение героев. Аналогичным образом трактован и неожиданно роднящий обе концовки мотив «крови», которой чужд подпольный человек, зато радостно причащаются – вместе с чаем – герои Бабеля. Более трагический вариант такого причащения опробован в концовке «Мопассана», в «Справке» же баланс остается, несмотря на христианские коннотации финала, скорее гедонистическим.