Мопассан, кончающий позой Навуходоносора, был известен при жизни как «молодой породистый бык», гордый своей половой мощью; его называли также «гурманом жизни» (Душен: 17, Игнотус: 95). Бабель, явно интересовавшийся биографией своего кумира, мог обратить внимание на выигрышность метаморфозы “бык — вол”, но в таком случае он оставил ее в подтексте. Одним из ее следов, возможно, является упоминание о выпадении у Мопассана волос, усугубляющее намек на финальную импотенцию кумира.
Навуходоносор в гл. 4 книги Даниила, напротив, обрастает шерстью, что, впрочем, тоже означает — в присущем ему культурном коде — аскезу. В любом случае, говоря о животно-растительной аватаре как наказании, мы упрощаем картину, сводя ее к морализму внешней фабулы. На мифологическом уровне превращение царя на семь тощих лет в вола, прозябающего у корней срубленного дерева, т. е. его метаморфоза в негативный вариант того мирового дерева, в кроне которого гнездилось все живое, означает не что иное, как архетипическое умирание бога плодородия, стоящего у колыбели всех религий, включая иудейство и христианство. При всем морализаторском пыле Толстого такова же глубинная суть его сюжетов. Спуск в природу, — будь то животную, как в «Холстомере», истории мерина (!), или растительную, как в «Трех смертях», где лучше всех умирает срубленное дерево, — мыслится не как наказание, а как самоотдача и единение с мировым круговоротом (останки лошади и дерева используются людьми и природой).
Шутовскую версию такого круговорота являют пифагорейские игры д-ра Глосса в метампсихоз, по поводу которых комментатор Мопассана Л. Форестье замечает, что Мопассан «отдает идиоту свои любимые идеи».[31] У Мопассана есть также рассказ «Развод» («Un cas de divorce»; 1886), где муж оставляет жену ради своего гарема «чистых» любовниц — цветочной оранжереи. Рассказ не прошел мимо внимания Тостого; в своем «Предисловии» тот одобрительно отозвался о нем как о «последнем выражении всего» (1955: 288).
Таким образом, таинственная кривая бабелевской прямой,[32] ведущая к обожествлению Мопассана через сначала восторг подражания, а затем ужас сострадания, следует общим силовым линиям мифологического мышления. Они едины для древних религий, Мопассана, Толстого, да и других текстов самого Бабеля, где в смертельных ритуальных объятиях на зеленом лугу жизни сплетаются казаки, женщины, кони, гуси и сиротливый, близорукий, «паршивенький», но неукротимый в своем elan vital книгочей-рассказчик. В этом смысле Бабель имел бы полное право выделять в своей сигнатуре не только “ЭЛЬ”, но и “БЕЛЬ”, — возводя себя как к Богу Ветхого Завета, так и к его вавилонскому антитезису (а заодно и к мопассановскому «Bel Ami»).
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Бабель,