«слепоты/зрения» (ср. выше о «Записках»), в частности, в конце гл. 5:
« – У тебя глаза открыты? – спрашивала женщина. – Открыты […] Расскажи мне еще о твоих товарищах […] И в темноте. беспредельно раздвинувшей границы комнаты, вставала перед зачарованными глазами Любы крохотная горсточка людей […] И так светла была ее улыбка, что, казалось, улыбнулась сама темнота, и какие-то звездочки забегали…» (с. 301–302).
Однако «достоевские» мотивы Андреев использует в собственных целях. «Аморализм» героя заостряется благодаря перемене в распределении ролей между персонажами. Если подпольный человек Достоевского подл, но проповедует добро, которым на деле вдохновляется проститутка, оказывающаяся положительной героиней рассказа, то «хороший» революционер Андреева, напротив, кончает – под влиянием «принципиально плохой» проститутки – сознательным отказом от добра, так что в финале торжествует некий «максималистский морализм наоборот».
В соответствии с этим центральным парадоксом инвертируются и остальные компоненты парадигмы:
а) «инициация» оборачивается познанием того, как во имя тотальной справедливости «быть плохим»;
б) вместо «всеобщего братства/сестринства» подчеркивается несоединимость двух «братий» – братии сифилитиков (!) и братии борцов, причем герой оставляет вторую («Они господа»; с. 300) ради первой, в то время как героиня, наоборот, мечтает о переходе из первой во вторую;
в) «обучение плохому» выливается буквально в «прозрение наоборот», а вместо отучения героини от пьянства и перевода ее на чай герой сам начинает пить:
« – […] Зрячие! выколем себе глаза, ибо стыдно […] зрячим смотреть на слепых от рождения. Если нашими фонариками мы не можем осветить всю тьму, так погасим же огни и все полезем во тьму […] Выпьем за то, девицы, чтобы все огни погасли. Пей, темнота!» (с. 298).
г) «почвенная правда», во имя которой посрамляется «книжность», носит зловещий характер (в духе не столько Достоевского, сколько Пильняка):
«под дикими чарами подведенных глаз проститутки – он открыл какую-то последнюю ужасную правду жизни […] он возвращался к […] первоначалу своему [… к] стихийным, первобытным бунтарям […] вставало […] дикое и темное, как голос самой черной земли. И диким простором, безграничностью дремучих лесов, безбрежностью полей веяло от этой последней темной мудрости его…» (с. 295–298).
д) обретение этой новой правды дается не в конструктивных терминах постройки семейного дома или вхождения в него проститутки, а, наоборот, в топике «разрушения»:
свою прежнюю «прекрасную» и «честную» жизнь герой символически разбивает перед обитательницами публичного дома и топчет ее вместе с ними (с. 299–300), иронически обращая тем самым слова проститутки, требовавшей