«внутри его происходила […] разрушительная работа […] но сам он от этого […] как-то странно креп и твердел […] в разрушенном мире белым огнем расплавленной стали сверкала и светилась одна его раскаленная воля […] спокойно железнело его тело» (с. 297–298); ср. тж. выше поковку «новой души» героини.
Из-за схожих деталей внушительно проступает глубинная общность: самый принцип «хода вниз», доводящего духовный кенозис и сюжетную инверсию ролей героя и проститутки до их полного уравнивания. Тем самым – и в сочетании с настойчивым принижением героиней двойника героя, презренного «писательчика», – намечается квазибабелевская схема отождествления литературы и проституции. В какой-то мере предвосхищена даже «читательская реакция» Веры:
В то время как герой-революционер сознательно опускается до уровня сифилитической братии, проститутка завороженно слушает его рассказ о его товарищах по партии, который для него самого уже не является правдой («Он говорил […] как живые говорят о мертвых»; с. 301), а у слушательницы вызывает слезы и душевное перерождение.
И все же в целом Андреев не выходит за рамки традиционной парадигмы. При всей своей циничной дерзости его инверсии сохраняют идеологический – моральный даже в свое аморализме – характер. Ритуальное осквернение героизма, смывание книжной мудрости, принижение «писательчика» и зачарованность проститутки «ложным рассказом» не сливаются у Андреева, в отличие от Бабеля, в эстетизированное христианско-ницшеанское празднование «литературы как проституции».
Свою мысль о необходимости тотального обращения героя андреевская проститутка выражает в финансовых терминах:
» – И как ты рассчитывал: отдам ей невинность […] стану еще невиннее, и получится у меня вроде как бы неразменный рубль. Я его нищему, а он ко мне назад […] Нет, миленький, этот номер не пройдет» (с. 289).
Именно эту идиллию «неразменного рубля» и восстанавливает Бабель в «Справке» переводом жульнического «номера» на эстетические рельсы[19].
2. «Исповедь» Руссо и ее подполье
Руссо по-достоевски. Бабелевская проблематика правды/лжи/литературности, а также соотношения между российской «духовностью» и французской «чувственностью» коренится уже в интертекстуальной подоплеке Достоевского. Одним из прототипов – и объектов полемики – подпольного человека был Руссо, чья «Исповедь» ознаменовала рождение литературного героя нового времени –
плебея, признающегося в своих недостатках; анализирующего их как результат взаимодействия природных данных с социальной средой; желающего быть принятым в своей несовершенной уникальности; исполненного жалости к себе и склонного к эксгибиционизму, в частности, к жалобам на свое нездоровье[20]; использующего жанр исповеди