клеветы, на которую идет Жан-Жак. Запретность чувства к Марион недостаточна, чтобы вызвать столь сильный приступ стыда, да Руссо и не особенно упирает на соблазнительность Марион. Поток гипербол в пассаже о стыде (позора Жан-Жак боится больше всего на свете, он готов провалиться сквозь землю и т. п.) и явное упоение, с которым задним числом раскрывается давнее желание спрятаться, указывают на подлинный источник стыда:
«Руссо была нужна не лента и не Марион, а публичная сцена разоблачения […] Недаром он и не пытался скрыть улики. Чем больше преступления, кражи, лжи, клеветы и упорствования в них, тем лучше. Чем больше есть чего разоблачать, тем больше есть чего стыдиться […] Это желание поистине постыдно, ибо из него видно, что Марион была погублена […] исключительно ради предоставления Руссо сценической площадки для демонстрации собственного позора [… и] материала для эффектной концовки книги II «Исповеди»» (с. 285–286)[28].
Но это еще не все. Парадигма «стыда и разоблачения» (в которой переносно взаимозаменяемыми оказываются уже чувства «вины» и «удовольствия») остается в пределах дискурса познания, плодящего метафорические подмены. Эпизоду находится «причина» – «желание» в широком смысле, будь то «обладания» или «разоблачения». Причина и есть объяснение, а тем самым и основание для прощения. Почему же Руссо все-таки не может на этом остановиться (как не может поставить завершающую точку в своих записках и подпольный человек, в конце концов вынужденный произвольно оборвать их)?
Переходя к главной, деконструктивной части своего анализа, де Ман сосредоточивается на ранее опущенном им звене в оправданиях Руссо, – сваливании вины на «первое попавшееся». Внешне «причинность» не нарушена и здесь, так как речь идет все о той же Марион. Но форма выражения – слово objet, букв. «[первая попавшаяся] вещь», и странное управление Je m’excusai sur…, как у глаголов типа «обрушиваться на» (что-то вроде «Я извинился НА первое попавшееся…»), – выдает скрытое за текстом напряжение. Марион представлена не как предмет желаний, а как случившаяся рядом «вещь». Смысловая связность нарушается; вместо причинного, метафорического, дискурс оказывается произвольным, метонимическим. «Когда все оправдания исчерпаны, всегда можно сослаться на невменяемость [insanity; букв. безумие]» (c. 289).
Поль де Ман обращает внимание на обоснование в «Прогулках одинокого мечтателя» права мемуариста опускать и добавлять «безвредные» (sans consequence) детали: «врать без намерения и без вреда себе или другим не значит лгать: это не ложь, а вымысел (fiction)» (с. 291). Невменимость вины выступает не в клиническом, а в литературном варианте.
«Руссо взял ленту в силу […] анархического факта ее