героев (представленного ролевым обменом) и, что существенно, “суеверного страха”. Преувеличенная “набожность” является лейтмотивной чертой графа Мюффа и всей его семьи (покойной матери, жены, духовника – г-на Вено), образуя яркий контраст к постепенному развращению этой семьи в результате контакта с Нана. Поэтому религиозная подоплека полового исступления графа означает эффектное соединение двух доминант его образа. Совмещение это осознается не только рассказчиком, но и самим графом:
«Ревностный католик, не раз испытавший чувство величайшего экстаза, навеваемого пышной службой в богатом храме, он переживал у любовницы те же ощущения, как и там, когда преклонив в полумраке колени, опьянялся звуками органа и запахом кадильниц. женщина властвовала над ним с ревнивым деспотизмом разгневанного божества […] Тут были те же мольбы, те же приступы отчаяния и в особенности то же самоуничижение отверженного существа, на котором лежит проклятие пола. Его физическая страсть и духовные потребности сливались и, казалось, выходили из одного общего корня […] Мюффа покорялся силе любви и веры, двух рычагов, движущих миром […] Комната Нана каждый раз повергала графа в безумие […] Нана, видя его смирение, злобно торжествовала. У нее была инстинктивная потребность унижать людей; ей мало было уничтожать, она стремилась смешать их с грязью […] А граф бессмысленно вступал в эту игру, смутно вспоминая легенды о святых мучениках, которые отдавали себя на съедение вшам и поедали собственные экскременты» (с. 583).
Этот пассаж непосредственно переходит в приведенную выше сцену с хождением на четвереньках. Таким образом, в едином эпизоде у Золя оказывается представлен весь букет мотивов, существенный для “Гюи де Мопассана”, да и других бабелевских текстов: “вера”; “святость” – через унижение и грязь; крайности “секса”; “безумие”; “поза на четвереньках”; и даже буквальный, слово в слово, прообраз “поедания собственных испражнений”.
И все же подобные аргументы не имеют силы окончательных доказательств. “Смутные воспоминания” Мюффа, как и финал бабелевского “Мопассана”, могут восходить, среди прочего, к тому ироническому пассажу в конце “Госпожи Бавари” Флобера (учителя Золя и Мопассана), где
«[А]ббат [!] Бурнизьен [..] сделался нестерпимым фанатиком, обличал дух века сего и раз в две недели, обращаясь к прихожанам с проповедью, неукоснительно рассказывал о том, как Вольтер, умирая, пожирал собственные испражнения, что, мол, известно всем и каждому» [129, с. 285].
Впрочем, вероятность прямого заимствования в “Мопассане” из “Нана” (а не только типологического родства с этим романом) подкрепляется, помимо убедительной детальности совпадения, и некоторыми другими перекличками двух