“религиозное чувство”, пронизывающее множество произведений Горького и выходящее на поверхность в «Матери», а еще яснее в “богостроительской” «Исповеди» (1908).46 Сродни “религиозному” комплексу Горького и его — неожиданные в свете его “реалистической” репутации — стыки с символизмом.47
Проекция “возвышающего обмана” в жизнь вылилась в культивацию собственного имиджа как литературного босяка-самородка, носителя пролетарской “горечи” (сердитого молодого человека avant la lettre; Бэррэтт: 13), буревестника революции.48 На автобиографических текстах это сказалось в виде многочисленных отступлений от документальности (романтизации Королевы Марго, Боррэс: 140; вымышленности первой же сцены трилогии, Борррэс: 152; общем “ужесточении” картин детства).
Важным фактором «самоподрумянивания» Горького был соответствующий социальный заказ.
«[Горький] следовал […] некоему […] коллективному воображению [… У]же в начале девятисотых годов какой-то […] издатель […] уговаривал его написать свою лубочную биографию […] “Жизнь ваша, Алексей Максимович, — чистые денежки”, — говорил он» (Ходасевич: 1991: 371).
В дальнейшем Горький сжился с предложенной ему лубочной ролью, «сделался ее рабом» (371), продавшись Кремлю не столько за деньги, сколько за престижный самообраз (Ходасевич 1982 [1940]: 254; ср. ситуацию в «Справке»!).
«[С]овершая какой-нибудь поступок […] вразрез с […] совестью […] он говорил с тоской […]: “Нельзя, биографию испортишь”» (Ходасевич 1991: 371-372).
“Порча песни” (даже ценой жизни, как в финале «На дне») для Горького — самый большой грех (365). Отсюда прямая линия пролегла к предсмертному пленению (и возможной мученической смерти) Горького в его официальной советской роли.49
6. Унижающий обман паче возвышающего
Как видим, утрированно “горькое детство в людях”, придуманное героем «Справки», это в значительной мере пародия на основоположника пролетарской литературы. Именно Горькому принадлежит внесение в русскую литературу жанра плебейского “анти-детства” (развивавшегося в западной литературе со времен Диккенса и Гринвуда50) в противоположность ностальгии по счастливому детству в дворянской усадьбе a la Толстой и Аксаков (Уоктел 1990). Горький программирует установку на “несчастность” детства: чем оно “хуже”, голоднее, угнетеннее в реальности, тем оно “лучше” с идеологической и литературной точки зрения.
Бабель следовал горьковской модели в собственных ретроспективных отчетах о своей почти что “пролетарской” юности. «Выпрямлял» он там и историю отправки «в люди», старательно затушевывая факт публикации своих вещей как до, так и непосредственно после 1916 года, чтобы усилить эффект рекомендованного Горьким молчальнического