райского состояния вещей (см. Паперно [92]). Акмеистский эстетизм этого жеста Мандельштама (и его позднейших установок на «блаженное, бессмысленное слово», «слово как таковое» и т. п.) существенно отличен, однако, от символистской ориентации на «магию слов» и жизнетворческую практику, продолжением которой стало футуристическое и авангардистское «делание жизни» и соцреалистическая инженерия душ.
Бабелевская поэтика граничит в этом отношении как с мандельштамовской, так и с авангардистской. Наряду с безвредной, жертвенной «пред-словесностью» героя «Пробуждения» и «пост-словесностью» Мопассана, Бабеля влечет и агрессивная «вне-словесность» начальника конзапаса Дьякова. Его арс хлестанди сочетает властное поднятие России на дыбы a la «Медный всадник» с истязанием лошади из сна Раскольникова и ее соблазнением-изнасилованием в духе Маяковского, в частности его «Хорошего отношения к лошадям» (Жолковский [51]). Искусство, секс и насилие сплетаются в единую пантомиму тотальной власти художника над жизнью, причем эстетический блеск и практический успех этого аттракциона снимает моральные вопросы.
Этим ницшеанский эстетизм Бабеля резко отличается от толстовского морализма. «Начальник конзапаса» являет собой совершенно немыслимую, казалось бы, в своем цинизме вариацию на тему любимого толстовского рассказа Бабеля: Дьяков – это в сущности полковник из «После бала» (тот, кстати, тоже седой красавец), но не столько разоблачаемый интеллигентом-рассказчиком, сколько вызывающий у него эстетическое – если не этическое – восхищение[13]. Хлыст как образец безмолвного и бесспорного средства общения стоит в ряду таких бабелевских образов, как точка, поставленная вовремя и потому лучше всякого штыка входящая в человеческое сердце («Мопассан»), которые, в свою очередь, сродни оружейным метафорам поэзии, типичным для Маяковского[14]. Но у хлыста, орудия технически не современного и в этом смысле не футуристического (а скорее, ницшевского) есть и типично бабелевский оттенок, причем он не сводится к знаменитому лошадничеству Бабеля.
Среди немногих любимых Бабелем произведений русской литературы значится «Первая любовь» Тургенева. Вот как он описывает свои детские впечатления от нее в одном из ранних набросков к автобиографической серии:
«[Я] тогда читал «Первую любовь» Тургенева. Мне все в ней нравилось […], но в необыкновенный трепет меня приводила та сцена, когда отец Владимира бьет Зинаиду хлыстом по щеке. Я слышал свист хлыста, его гибкое кожаное тело остро, больно, мгновенно впивалось в меня. Меня охватывало неизъяснимое волнение […] Все мне было необыкновенно в тот миг и от всего хотелось бежать и навсегда хотелось остаться. Темнеющая комната, желтые глаза бабушки, ее