Страх героя перед vaginadentata преодолевается по принципу «наоборот». В кульминационном отступлении о деревенских плотниках происходит, как мы помним, обмен половыми ролями между героем и Верой. При этом символические «зубы» партнерши не устраняются[38], а напротив, гиперболизируются до масштабов рубанка, но именно в этом виде дают картину «споро, сильно и счастливо» снимаемых стружек. У Толстого герой «После бала» уклоняется от участия в укрощении невесты (субститутивно представленной наказываемым солдатом) и соответственно от овладения ею, брака и символического воцарения. Бабель же парадоксально совмещает «толстовский» страх перед половой любовью с ее «мопассановским» прославлением. Впрочем, как реальная фигура Мопассана (даже в толстовской интерпретации), так и ее трактовка Бабелем гораздо сложнее.
Фраза об освобождении «человеческого зверя», вычеркнутая Толстым из «Порта»/«Франсуазы», была очень в духе времени[39], с которым безуспешно боролся Толстой и одним из провозвестников которого в России оказался Мопассан. Почти слово в слово она появляется в купринской «Яме» – в эпизоде, где группа приличных молодых людей, попрощавшись со своими невинными, но волнующими их подругами, решает отправиться в публичный дом:
«Но […] помимо их сознания, их […] простая, здоровая, инстинктивная чувственность молодых самцов – зажигалась […] от всех этих невинных вольностей […] когда в человеке […] тайно пробуждается от беспечного соприкосновения с землей, травами, водой и солнцем древний, прекрасный, свободный, но обезображенный и напуганный людьми зверь» (Куприн [64, т. 6, с. 47]).
Неудивительно, что Толстой (по этой и другим причинам), «прочитав первые главы повести, сказал: “Очень плохо, грубо, ненужно грязно”» (Куприн [64, т. 6, с. 456])[40]. Интересно другое. Возмутительная с точки зрения Толстого мопассановская фраза о «человеке-звере», скорее всего, понравилась бы Ницше. Предположение это далеко не праздное. Один из наиболее глубоких исследователей Бабеля, Дж. Фейлен, разрабатывая тему Бабеля и Ницше, пишет:
«[Ф]ранцузы первыми откликнулись на глубинный эстетизм Ницше. Не исключено, что Бабель усвоил свое «ницшеанство» отчасти через посредничество французов […, а не] непосредственно из немецкого первоисточника. Ницше сам предпочитал французскую культуру немецкой, разделяя с Бабелем и особую любовь к Мопассану» [128, с. 171].
Неожиданная релевантность Ницше для треугольника Мопассан – Бабель – Толстой этим не ограничивается. С одной стороны, биография Ницше имела конец, поразительно сходный с мопассановским, – сумасшествие (возможно, тоже на почве сифилиса), постигшее его в возрасте сорока пяти лет. С другой, вопреки всем очевидным различиям, в полемике