«не выдержит» своей рассудочно избранной роли спасителя (с. 293)[47].
Губительная абстрактность закономерно проявляется и в использовании всеобщего эквивалента – денег, которыми Нехлюдов пытается поправить дело, нанимая адвокатов, а также давая деньги Масловой. Беря их у него, она, со своей стороны, тоже участвует в этой убийственной для личности социальной практике. « – Ведь это мертвая женщина, – думал он»; его задача – «разбудить ее духовно […], чтобы она пробудилась и стала такою, какою она была прежде» (с. 152–153).
Но для этого она должна будет отказаться от уверенности, типичной для всякого профессионала (и удивляющей нас только, «когда дело касается воров […] проституток […] убийц»), в своей общественной необходимости и полезности (с. 154–155). Более того, им обоим придется отречься от всего земного в себе – физического и социального: от веры в реформы правосудия, в плотскую любовь и брак и даже во взаимное самопожертвование. Согласно Васиолеку,
«Маслова не нуждается в его жертве, так как его жертва есть часть ее тюрьмы. Маслова не нуждается в Нехлюдове, Нехлюдов не нуждается в Масловой […] Ибо люди взаимодействуют лучше всего, когда они не взаимодействуют [!..] Когда они стремятся к братству путем сознательных идеалов и преднамеренных поступков, они превращают братство в абстракцию, принуждение и отчуждение. Когда они становятся самими собой, они прикасаются к другим с непосредственностью, иначе невозможной» [21, с. 199].
Поразительно близкую параллель к этому образуют слова любимца Толстого – «старого поэта» Норбера де Варенна в «Милом друге»:
«[М]оему телу, моему лицу, моим мыслям, моим желаниям уже не воскреснуть […] Одна лишь смерть несомненна […] Постарайтесь освободиться от всего, что вас держит в тисках, сделайте над собой нечеловеческое усилие и еще при жизни отрешитесь от своей плоти, от своих интересов, мыслей, отгородитесь от всего человечества, загляните в глубь вещей – и вы поймете, как мало значат споры романтиков с натуралистами и дискуссии о бюджете» (Мопассан [84, с. 302–303]).
Бабель в этом отношении и вторит проповеди Толстого (Норбера де Варенна), и отталкивается от нее. Он разделяет с Толстым творческий квест, направленный на освобождение человеческой индивидуальности от господства безличной клишированной данности, в частности – на пробуждение живого чувства в эмоционально мертвой профессионалке секса. Однако осуществление этого творческого импульса у Бабеля во всем противоположно толстовскому.
Романиста Толстого занимает длительная духовная работа, новеллиста Бабеля – мгновенная импровизация. У Толстого нахождение себя означает уход от лжи, общества, искусства, брака и секса и возвращение к истине, природе, детской