|
|
Автор admin
лишь одна из целого ряда бабелевских вариаций на тему «слова, языка / животной телесности». Эта оппозиция связана с противопоставлением «книжной гуманности» хилых еврейских грамотеев и «жестокой силы» казаков, бандитов и погромщиков; подобно ему, она часто получает амбивалентное воплощение. В поисках медиации между полюсами Бабель с особым интересом останавливается на гибридных состояниях «безъязыкой выразительности» (см. гл. …
по расчету развивается далее, с прозрачными аллюзиями на “Пиковую даму” (с. 182), в фантазиях Передонова о страсти к нему Варвариной тетки – старой княгини, которой то ли «полтораста лет» (с. 181), то ли «двести лет» (с. 193). “Инцестуальная” трактовка “сестры” проецируется и на окружение Передонова – с одной стороны, на его глупого двойника Володина, с …
вокруг «Конармии» Толстой использовался как своего рода псевдоним для Ницше (см. выше). Наконец, сам Бабель, как он ни пытался вырваться из пут толстовского «морализма», кончил своего «Мопассана» сценой, в которой образ агонизирующего французского писателя излучает несомненные христианские коннотации, усиливающиеся благодаря сходствам: а) с мученической, хотя и вызывающе антихристианской, фигурой немецкого товарища Мопассана по безумию[41]; б) …
Мопассан, кончающий позой Навуходоносора, был известен при жизни как «молодой породистый бык», гордый своей половой мощью; его называли также «гурманом жизни» (Душен: 17, Игнотус: 95). Бабель, явно интересовавшийся биографией своего кумира, мог обратить внимание на выигрышность метаморфозы “бык — вол”, но в таком случае он оставил ее в подтексте. Одним из ее следов, возможно, является …
эпохах, практикующим различные профессии […] Я был лодочником на Ниле, сводником в Риме во времена пунических войн, потом греческим ритором в Субурре, где меня пожирали клопы […] Я был пиратом и монахом, бродячим акробатом и кучером. А, может быть, и восточным императором». Это письмо фигурирует в томе переписки двух писателей, к которому Мопассан в 1884 …
героем-рассказчиком в «бронзовые одежды»[8]. Суровая «истина без прикрас» закономерно (хотя в каком-то смысле и вопреки викторианской стыдливости Толстого) предстает в виде нагого тела, но, разумеется, не эротического женского ню[9], а страдающего тела Христова. При этом, «[ф]изически обнаженное, семиотически [оно] облечено в культурные одежды христианского мифа». (Жолковский [49, с. 116]), чему вторит вся стилистика рассказа, мастерски …
расцвете! Мне ведь всего двадцать пять лет» (с. 277). » – Моя молодость кончилась, – грустно думал он [выходя на улицу от врача] – Вступаю в жизнь “полным генералом”… » (с. 278). Через три месяца Леон Дрей, разодетый, в цилиндре, и по-прежнему важный, чванный, сидел, развалясь, в отличном наемном экипаже […] – Да, – думал …
постоянно ищет спасения в церкви, а ее помешательство непосредственно провоцируется портретным сходством между ее соблазнителем Дюруа и Христом на картине. «[… – В]чера я застал жену перед этой картиной: она стояла на коленях, точно в часовне. Она здесь молилась […] – Этот образ Христа спасет мою душу, – уверенно произнесла г-жа Вальтер [… – ] …
текстов. Так, образ “рыжей, солнечной, эротичной и божественной” Раисы мог впитать в себя, наряду с чертами мопассановской Селесты, лейтмотивные атрибуты Нана, которая как в своем последнем явлении публике, так и в виде трупа на последней странице романа окружена сакральным ореолом солярности: «…она казалась в ореоле своих огненных волос каким-то солнцем. Париж запомнит ее именно такой, …
(смерть родителей, развращение серией нанимателей и т. п.); б) инцест между братом и сестрой, с подчеркиванием слов «сестра», «брат» и «делать»: узнав в проститутке свою сестру, герой восклицает: «Ух! И натворил же я дел!» (Мопассан [82, с. 439]), букв.: «Хорошенькую штуку я сделал» (“J’avonsfaitdelabellebesogne”), а затем принимается «целовать ее, как целуют только родную [букв. братскую] …
|
